Citāti ...

[LvSnor]

Lai gan es ilgi un tuvu pazinu misteru Šerloku Holmsu, taču nekad nebiju dzirdējis viņu stāstām par viņa tuviniekiem, nemaz jau nerunājot par viņa bērnību un jaunību. Šāda noklusēšana vēl pastiprināja to zināmā mērā humānismam pretējo iespaidu, kādu viņš manī modināja, un dažbrīd es uzskatīju viņu par kādu savrupu parādību, par smadzenēm bez sirds, tikpat svešu cilvēciskām jūtām, cik liels bija viņa intelekta spēks. Viņa netīksme pret sievietēm, viņa nevēlēšanās rast jaunus draugus bija tipiskas viņa nejūtīgajam raksturam, bet ne lielākā mērā kā šī pilnīgā radniecisko saišu piemiršana. Es jau sāku domāt, ka viņš ir bārenis, kuram nav neviena rada starp dzīvajiem, kad viņš, man par visai lielu pārsteigumu, sāka kādu dienu runāt par savu brāli.

A. Konans-Doils "Tulkojums  no grieķu valodas"

[LvSnor]

—    Esmu priecīga, ka jūs neesat mana radiniece! Savu mūžu es vairs nesaukšu jūs par tanti! Nekad jūs neapciemošu, kad būšu liela! Un, ja man kāds jautās, vai es jūs mīlu un kā jūs izturējāties pret mani, es pateikšu, ka man kļūst nelabi, jau iedomājoties vien par jums, un ka jūs izturējāties pret mani netaisni un cietsirdīgi!
— Kā tu uzdrošinies to apgalvot, Džeina Eira?
—    Kā uzdrošinos, misis Rīda? Ka uzdrošinos? Tāpēc, ka tā ir patiesība! Jūs domājat, ka man nav nekādu jūtu, ka man nav vajadzīga ne kripatiņa mīlestības vai labvēlības, tomēr jūs maldāties. Es nevaru tā dzīvot, bet jūs nepazīstat līdzjūtība.

Šarlote Bronte "Džeina Eira"

[LvSnor]

Pagaidām mani tomēr moka jautājums: «Vai izvēle ir pareiza?» Vai nebūtu bijis labāk pakļauties kārdinājumam, uzklausīt kaislības balsi? Atteikties no sūriem un grūtiem dzīves cīniņiem, aizmigt starp ziediem zīda tīklā un atmosties Francijas dienvidos greznā villā, kur varētu tagad dzīvot kā mistera Ročestera metrese, svētlaimīgi reibdama no viņa mīlestības, jo viņš taču mani mīlētu, jā, kādu laiku ļoti mīlētu. Viņš mani tiešām mīlēja, bija man pieķēries — neviens mani nekad tā nemīlēs. Es nekad vairs nepiedzīvošu savai pievilcībai, jaunībai un grācijai veltītu pielūgsmi, jo neviens cits vairs nesaskatīs manī šīs īpašības. Viņš mīlēja mani un lepojās ar mani, bet nevienam citam vīrietim vairs neradīsies pret mani šādas jūtas. Bet kur gan maldās manas domas, ko es runāju, un, galvenais, ko es jūtu? Es sev jautāju, vai ir labāk dzīvot kā sava kunga verdzenei kaut kur Marseļā — ātri aizritošas stundas pavadīt mānīgā svētlaimē un pēc tam liet kauna un nožēlas asaras vai būt par ciemata skolotāju, dzīvot brīvi un godīgi kalnu vēju šaustītā mājiņā pašā Anglijas sirdī?
Jā, tagad es zinu, ka esmu rīkojusies pareizi, pakļau- damās pienākumam un likumībai, nevis neprātīgās aizrautības valdzinājumam. Dievs lika man izraudzīties pareizo ceļu, un es pateicos viņa gudrajai vadībai.

Šarlote Brontē "Džeina Eira"

[LvSnor]

—    Piedodiet man šos vārdus, Sent-Džon, bet tā ir jūsu paša vaina, ka izaicinājāt mani runāt tik nesavaldīgi. Jūs aizskārāt tematu, par kuru mēs esam dažādos uzskatos, — tematu, kuru mums nekad nevajadzētu pārspriest; jau jēdziens «mīlestība» pārvēršas mūsu starpā par strīda ābolu, — ko mēs darītu, ja atrastos tiešamības priekšā? Kā mēs tad justos. Manu dārgo brālēn, atmetiet savas domas par precībām, aizmirstiet tās!
—    Nē, — viņš teica, — tas ir sen lolots nodoms, vienīgā iespēja, kas man var nodrošināt dižā mērķa sasniegšanu; bet tagad es jūs vairs nemēģināšu pārliecināt. Rīt aizbraukšu uz Kembridžu; tur man ir daudz draugu, no kuriem gribu atvadīties. Būšu projām divas nedēļas — izmantojiet šo laika sprīdi, lai vēlreiz pārdomātu manu priekšlikumu, un neaizmirstiet — ja jūs to noraidāt, jūs noraidāt nevis mani, bet dievu. Es esmu tikai rīks, caur kuru viņš jums pavēris cēlu dzīves ceļu, pa kuru iet jūs varat, vienīgi kļūdama par manu sievu. Atsakieties kļūt mana sieva, un jūs nolemsiet sevi uz visu mūžu iešanai pa šauro, patmīlīgo ērtību taku. Piesargieties, ka netopat pieskaitīta pie tiem, kuri nolieguši savu ticību un tāpēc ir ļaunāki par neticīgajiem!
Viņš apklusa. Novērsies no manis, viņš vēlreiz pārlaida skatienu upei un kalniem.

Šarlote Brontē "Džeina Eira"

[LvSnor]

—    Tev vajadzētu dzirdēt, kā viņš runā! To vien skandina, ka viņš nemeklē sievu, bet palīdzi savā misiones darbā. Viņš man skaidri un gaiši pateica, ka esmu radīta darbam, nevis mīlestībai; tā, protams, ir taisnība. Bet, manuprāt, ja jau neesmu radīta mīlestībai, tad neesmu radīta arī laulībai. Vai tas nebūtu briesmīgi, Diāna, būt uz mūžu saistītai ar vīrieti, kas tevi uzskata tikai par derīgu darba rīku?

Šarlote Bronte "Dzeina Eira"

[LvSnor]

Правда, считалось, что арестовывают и судят их будто бы не за самую веру, но за высказывание своих убеждений вслух и за воспитание в этом духе детей. Как написала Таня Ходкевич:
Молиться можешь ты свободно, Но… так, чтоб слышал Бог один.
(За это стихотворение она получила десять лет.) Человек, верящий, что он обладает духовной истиной, должен скрывать её от… своих детей!! Религиозное воспитание детей стало в 20–е годы квалифицироваться как 58–10, то есть контрреволюционная агитация! Правда, на суде ещё давали возможность отречься от религии. Нечасто, но бывало так, что отец отрекался и оставался растить детей, а мать семейства шла на Соловки (все эти десятилетия женщины проявляли в вере большую стойкость). Всем религиозным давали десятку, высший тогда срок.

А. Солженицын "Архипелаг ГУЛаг"

[LvSnor]

И вот как бывало, картинка тех лет. Идёт (в Московской области) районная партийная конференция. Её ведёт новый секретарь райкома вместо недавно посаженного. В конце конференции принимается обращение преданности товарищу Сталину. Разумеется, все встают (как и по ходу конференции все вскакивали при каждом упоминании его имени). В маленьком зале хлещут «бурные аплодисменты, переходящие в овацию». Три минуты, четыре минуты, пять минут они всё ещё бурные и всё ещё переходящие в овацию. Но уже болят ладони. Но уже затекли поднятые руки. Но уже задыхаются пожилые люди. Но уже это становится нестерпимо глупо даже для тех, кто искренно обожает Сталина. Однако: кто же первый осмелится прекратить? Это мог бы сделать секретарь райкома, стоящий на трибуне и только что зачитавший это самое обращение. Но он — недавний, он — вместо посаженного, он сам боится! Ведь здесь, в зале, стоят и аплодируют энкаведисты, они–то следят, кто покинет первый!.. И аплодисменты в беззвестном маленьком зале, беззвестно для вождя продолжаются 6 минут! 7 минут! 8 минут!.. Они погибли! Они пропали! Они уже не могут остановиться, пока не падут с разорвавшимся сердцем! Ещё в глуби зала, в тесноте, можно хоть чуть сжульничать, бить реже, не так сильно, не так яростно, — но в президиуме, на виду?! Директор местной бумажной фабрики, независимый сильный человек, стоит в президиуме и, понимая всю ложность, всю безвыходность положения, аплодирует! — 9–ю минуту! 10–ю! Он смотрит с тоской на секретаря райкома, но тот не смеет бросить. Безумие! Повальное! Озираясь друг на друга со слабой надеждой, но изображая на лицах восторг, руководители района будут аплодировать, пока не упадут, пока их не станут выносить на носилках! и даже тогда оставшиеся не дрогнут!.. И директор бумажной фабрики на 11–й минуте принимает деловой вид и опускается на своё место в президиуме. И — о, чудо! — куда делся всеобщий несдержанный неописуемый энтузиазм? Все разом на том же хлопке прекращают и тоже садятся. Они спасены! Белка догадалась выскочить из колеса!..

А. Солженицын "Архипелаг ГУЛаг"

[LvSnor]

А Органам именно это и нужно! Сознательность Ортодокса и цели НКВД естественно совпали. НКВД и нужен этот стрельчатый веер имён, это расширенное воспроизводство их. Это — и признак качества их работы, и колки для накидывания новых арканов. «Сообщников! Сообщников! Единомышленников!»— напорно вытряхивали изо всех. (Говорят, Р. Ралов назвал своим сообщником кардинала Ришелье, внесли его в протоколы — и до реабилитационного допроса 1956 года никто не удивился.)

А. Солженицын "Архипелаг ГУЛаг"

[LvSnor]

Если б это было так просто! — что где–то есть чёрные люди, злокозненно творящие чёрные дела, и надо только отличить их от остальных и уничтожить. Но линия, разделяющая добро и зло, пересекает сердце каждого человека. И кто уничтожит кусок своего сердца?..
В течении жизни одного сердца линия эта перемещается на нём, то теснимая радостным злом, то освобождая пространство рассветающему добру. Один и тот же человек бывает в свои разные возрасты, в разных жизненных положениях— совсем разным человеком. То к дьяволу близко. То и к святому. А имя — не меняется, и ему мы приписываем всё.
Завещал нам Сократ: познай самого себя!
И перед ямой, в которую мы уже собрались толкать наших обидчиков, мы останавливаемся, оторопев: да ведь это только сложилось так, что палачами были не мы, а они.
А кликнул бы Малюта Скуратов нас— пожалуй, и мы б не сплошали!..
От добра до худа один шаток, говорит пословица.
Значит, и от худа до добра.
Как только всколыхнулась в обществе память о тех беззакониях и пытках, так стали нам со всех сторон толковать, писать, возражать: там (в НКГБ–МГБ) были и хорошие!
Их–то «хороших» мы знаем: это те, кто старым большевикам шептали «держись!» или даже подкладывали бутербродик, а остальных уж подряд пинали ногами. Ну, а выше партий — хороших по–человечески — не было ли там?

А. Солженицын "Архипелаг ГУЛаг"

[LvSnor]

Представление о справедливости в глазах людей исстари складывается из двух половин: добродетель торжествует, а порок наказан.
Посчастливилось нам дожить до такого времени, когда добродетель хоть и не торжествует, но и не всегда травится псами. Добродетель, битая, хилая, теперь допущена войти в своём рубище, сидеть в уголке, только не пикать.
Однако никто не смеет обмолвиться о пороке. Да, над добродетелью измывались, но порока при этом—не было. Да, сколько–то миллионов спущено под откос — а виновных в этом не было. И если кто только икнёт: «а как же те, кто…», — ему со всех сторон укоризненно, на первых порах дружелюбиво: «ну что–о вы, товарищи! ну зачем же старые раны тревожить?!» (Даже по «Ивану Денисовичу» голубые пенсионеры именно в том и возражали: зачем же раны бередить у тех, кто в лагере сидел! Мол, их надо поберечь!) А потом и дубинкой: «Цыц, недобитые! Нареабилитировали вас!»
И вот в Западной Германии к 1966 году осуждено восемьдесят шесть тысяч преступных нацистов — и мы захлёбываемся>[54], мы страниц газетных и радиочасов на это не жалеем, мы и после работы останемся на митинг и проголосуем: мало! И 86 тысяч — мало! и 20 лет судов — мало! продолжить!
А у нас осудили (по опубликованным данным) — около тридцати человек.
То, что за Одером, за Рейном — это нас печёт. А то, что в Подмосковьи и под Сочами за зелёными заборами, а то, что убийцы наших мужей и отцов ездят по нашим улицам и мы им дорогу уступаем, — это нас не печёт, не трогает, это — «старое ворошить».
А между тем, если 86 тысяч западно–германских перевести на нас по пропорции, это было бы для нашей страны четверть миллиона!
Но и за четверть столетия мы никого их не нашли, мы никого их не вызвали в суд, мы боимся разбередить их раны. И как символ их всех живёт на улице Грановского, 3 — самодовольный, тупой, до сих пор ни в чём не убедившийся Молотов, весь пропитанный нашей кровью, и благородно переходит тротуар сесть в длинный широкий автомобиль.
Загадка, которую не нам, современникам, разгадать: для чего Германии дано наказать своих злодеев, а России — не дано? Что ж за гибельный будет путь у нас, если не дано нам очиститься от этой скверны, гниющей в нашем теле? Чему же сможет Россия научить мир?

А. Солженицын "Архипелаг ГУЛаг"